Как психологи работают с жертвами изнасилований из Украины
Перевод статьи The New Yorker “The Psychologists Treating Rape Victims in Ukraine”
Активистки на низовом уровне организуют психологическую помощь украинкам, которые подверглись сексуальному насилию со стороны российских военных.
В середине марта с психологом Спартаком Субботой связалась группа помощи украинским беженкам, недавно прибывшим в Польшу. Среди них была молодая женщина лет двадцати пяти, которой удалось бежать из села под Черниговом, которое находится на севере Украины, недалеко от границы с Беларусью, — мог бы он с ней поговорить? Российские войска вторглись в ее село в первые дни войны. Солдаты застрелили ее молодого человека и держали ее в подвале, где, как она рассказала Субботе, неоднократно, в течение нескольких дней, насиловали ее. «Она была в тяжелом состоянии», — рассказал мне Суббота. — «Она не могла спать. Страдала от панических атак, потеряла связь с реальностью».
До войны тридцатилетний Суббота помогал украинской полиции в розыске серийных насильников и убийц и лечил женщин, переживших их нападения. Женщина из Польши рассказала Субботе историю, подобно которой он множество раз услышит в последующие недели, поскольку все больше и больше жертв изнасилований обращались к нему за психологической консультацией. «Солдаты говорили ей: «Ты должна понять, что российская армия сильна, так что вы должны помнить нас и бояться нас», — рассказывает Суббота. «Они не имели в виду ее как личность — как тебя, Таню или Олю, так сказать, — а как народ, целую нацию». Суббота знал, как работать с женщинами, подвергшимися такому насилию, в котором насильник принуждает свою жертву к ужасающей и жестокой близости с собой, но он не был уверен, как оказать помощь женщине, которую использовали как инструмент для нанесения вреда всему обществу. «В таких случаях вы теряете свою волю и ощущение себя», — сказал он, — «и восстановить их становится намного сложнее».
В начале апреля российская армия ушла из Киевской и Черниговской областей, оставив за собой следы продолжительной кампании террора в таких местах, как Буча и Ирпень. С деокупированных территорий были эвакуированы сотни женщин и детей, подвергшихся изнасилованиям. По данным Times, к настоящему моменту расследуются десятки дел об изнасилованиях для дальнейшего уголовного преследования. В прошлом месяце в Киеве начался первый судебный процесс над российским солдатом за изнасилование как военное преступление; подсудимого обвиняют в том, что он проник в дом семьи в деревне за пределами столицы, убил отца и изнасиловал мать на глазах у ее ребенка.
Пострадавшим была оказана медицинская и психиатрическая помощь. Сначала Суббота обнаружил, что ограничивает многие свои терапевтические сеансы получасом. «Причина заключалась в том, что я постоянно сталкивался с проблемами, с которыми никогда не сталкивался раньше», — сказал он мне. В одном из случаев солдаты связали мать и заставили ее смотреть на изнасилование дочери. Через неделю после того, как Суббота начал лечить двадцатиоднолетнюю жертву, ее мать попыталась покончить с собой. Впервые в своей практике Суббота попросил сделать паузу, чтобы проконсультироваться с коллегами, которые занимались аналогичными делами. «Я не был уверен, как продолжить работу, чтобы не усугубить состояние пациентки», — сказал он.
В настоящее время Суббота наблюдает семерых пациенток с травмами, полученными во время войны, в возрасте от четырнадцати до тридцати лет; он мог принимать только троих в день, а сеансы растягивались на часы. Но создание безопасной атмосферы для его пациенток было медленным и нестабильным процессом. Не так давно Суббота начал терапию с женщиной, которую держали в подвале вместе с несколькими другими женщинами и неоднократно насиловали в течение четырех дней полдюжины российских солдат. Даже когда она обратилась за лечением полученных телесных повреждений, она не могла рассказать о том, что она пережила, до пятнадцатого терапевтического сеанса. «Мы не столько деконструируем нарративы или работаем с травмой, сколько задаем элементарные вопросы», — сказал Суббота. «Что у вас ассоциируется с чувством безопасности? Как бы вы хотели, чтобы я к вам обращался? Вам комфортно?»
Суббота рассказал мне о времени, которое он провел в последние годы с серийным убийцей из Кривого Рога (промышленного центра на юге Украины), который изнасиловал и убил несколько женщин. Он был чистым садистом, объяснил Суббота, и руководствовался своими личными порывами. Но истории, которые пациентки Субботы рассказывали ему, наводили на мысли о зле, с которым он раньше не сталкивался. Русские солдаты, как правило, насиловали женщин группами в присутствии других, чтобы снять с себя ответственность или ограничения. «Эффект толпы плюс тот факт, что лица многих нападавших были закрыты, создавали ауру анонимности, устраняя чувство страха или нормы и подталкивая каждого человека к максимальному варварству», — сказал он мне.
Но еще больше беспокоило Субботу то, что российские солдаты хотели наказать, причинить вред и сломить волю населения. «Они просто хотели причинить как можно больше боли, нанести наибольший ущерб», — сказал Суббота. «Это не было сиюминутной идеей или желанием, которое они решили реализовать животным способом, а, скорее, оружием, как и любое другое, которое можно было использовать на поле боя». Он сказал мне, что месяцы лечения жертв сексуального насилия оставили в нем свой травмирующий отпечаток: «В моем сознании мир стал более жестким и жестоким местом».
Как и во многих других аспектах реагирования Украины на войну — от обеспечения беспилотниками и бронежилетами до организации горячего питания для бойцов-добровольцев — быстро сформировались низовые волонтерские группы по оказанию психологической помощи тем, кто столкнулись с сексуальным насилием со стороны российских военных. По всей стране терапевты и психологи создают колл-центры и импровизированные инициативы психологической помощи. Некоторые сохранили атрибуты формальных учреждений со связями с международными организациями и украинскими государственными органами; другие представляют собой коллективы терапевтов, которые обмениваются опытом и перенаправляют пациенток друг к другу.
Украинский психолог, который помог организовать бесплатную горячую линию для пострадавших, рассказал мне, что звонки идут волнами: «Освобождается определенная территория, и на нас обрушиваются новые случаи. Но потом все стихает, и ты думаешь: слава богу, может быть, все кончено». Но затем российские войска отходят из деревень под Харьковом или Херсоном, и терапевты понимают, что потребность в их помощи возникает вновь. «Во время войны у каждого свой фронт, и этот — наш», — говорит психолог. «Мы знаем о травме и ее последствиях, и что, если мы не окажем помощь сейчас, у нас будет больше проблем позже, когда люди причинят вред себе и друг другу».
Почти все украинские терапевты, с которыми я разговаривал, обратили внимание, как их практика и собственная психика трансформировались из-за огромного количества тех, кого изнасиловали российские военные. Гранты покрывают некоторые программы, но многие специалисты в области психического здоровья лечат переживших изнасилование бесплатно, часами, которые непредсказуемы и изнурительны. Суббота рассказал мне, как в три часа ночи ему позвонили, чтоб он помог успокоиться одной из его пациенток; он оставался на линии, пока не убедился, что она смогла успокоиться и уснуть.
Изнасилование издавна было оружием войны; в конце ХХ века это было характерной особенностью геноцида и этнических чисток на Балканах и в Руанде. Многие украинцы знакомы с историей массовых изнасилований, совершенных Советской Красной Армией в конце Второй мировой войны, но, как я неоднократно слышал от психологов, с которыми я разговаривал, немногие были готовы — эмоционально или логистически — к такому широкомасштабному сексуальному насилию в их собственной стране, даже после вторжения России в феврале. «Я пришла к выводу, что это не тактика, которая где-то записана или передана как прямой приказ», — говорит Надия Волченська, тридцатидвухлетняя психологиня из Киева, соучредительница сети психотерапевтов, занимающихся лечением жертв военных изнасилований, — «Но все же стала понятна определенная закономерность: если русский батальон засидится в том или ином городе или селе на две недели и дольше, то мы увидим случаи изнасилований».
По словам Волченськой, многие жертвы сексуального насилия во время войны переживают накладывающиеся друг на друга травмы, и пережитое ими самими насилие часто не воспринимается как самый тяжелый или самый неотложный кризис. Почти все ее пациентки потеряли свои дома. Многие видели убийства родственников. Есть дети, которых нужно кормить, школы и врачи, которых нужно найти на новом месте. «Когда вокруг столько трагедии, людям становится стыдно», — говорит Волченськая, — «Что у них не так плохо, как у других. Или они сами виноваты». В одном из кейсов пациентку Волченськой неоднократно насиловал российский офицер, который приходил к ней в квартиру в течение трех недель. Он также приносил еду и лекарства, в то время как и того, и другого в городе не хватало. После ухода российских войск соседи женщины отнеслись к ней с негодованием. «Они сказали ей: «Тебе было не так уж и плохо»», — рассказывает Волченськая.
В зоне боевых действий сами психологи сталкиваются с трудностями и несчастьями. Суббота из Ирпеня; он уехал до того, как вошли российские войска, но его квартира была разрушена. Волченськая бежала из Украины через несколько дней после вторжения и провела несколько недель, переселяясь с одного места временного размещения в Германии в другое, прежде чем вернуться в Киев в апреле.
Были случаи, когда она изо всех сил старалась контролировать свои эмоции во время сеанса терапии. Женщина примерно возраста Волченськой вызвалась быть фельдшеркой и водительницей скорой помощи недалеко от линии фронта, где ее схватил отряд российских солдат. Ее изнасиловали настолько жестоко, что оставили ее физически искалеченной. Долгое время они с Волченськой общались только по телефону. «Она не хочет показывать свое лицо», — сказала она мне. В какой-то момент от отчаяния и истощения женщина сказала, что жалеет, что никогда не занималась активизмом во время войны. Волченська не могла скрыть собственного гнева и фрустрации. «Я разозлилась», — сказала она, — «К чему ей этот идеализм? К черту эту скорую. Если бы она уехала, скажем, в Чехию, ей бы никогда не пришлось столкнуться с этой болью».
Это только укрепило их отношения. «Она посчитала меня искренней», — сказала Волченська. — «Тогда я сказала ей, что я понимаю, почему решение помочь было так важно для нее, и я уважаю его, даже если это причиняет мне боль». В эти дни, рассказала мне Волченська, женщина вернулась на фронт, где снова добровольно работает в качестве военной медицы.
В начале апреля Наталья Стеценко, которая живет с мужем и девятилетней дочерью в Вышгороде, под Киевом, наблюдала за прибытием автобуса из Ирпеня. Высыпала вереница женщин, детей и бабушек, вереница непроработанного шока и травмы. Стеценко выучилась на психологиню и социальную работницу, уделяя особое внимание подросткам — для своего дипломного проекта она изучала группы детей, живущих на улицах Киева, — но последнее десятилетие она работала корпоративной менеджеркой. Сейчас в толпе выходящих из автобуса она заметила девочку-подростка. «У нее было спокойное, почти отстраненное выражение лица», — вспоминала Стеценко, — «и эти взрослые глаза, которые смотрели сквозь всех». Стеценко подошла к матери девочки и увела ее из толпы. «Я хочу задать вам неудобный вопрос», — сказала она. — «Ваша дочь сталкивалась с сексуальным насилием?» Мать ответила выражением подавленного страха и спросила: «Откуда вы знаете?»
Как узнала Стеценко, четырнадцатилетняя девочка находилась дома с матерью и тетей, когда ворвались трое вооруженных российских солдат. Они отвели ее в другую комнату и сказали двум оставшимся женщинам сидеть тихо, если они хотят выжить. Девушка рассказала Стеценко, что во время штурма солдаты сказали: «Мы наказываем не вас, а вашу фашистскую нацию». Они прямо заявили о своих намерениях: они хотели ранить ее до такой степени, что она никогда не захочет иметь детей. После того, как солдаты закончили, они собрали ценные вещи семьи — украшения, ноутбук, столовое серебро — в наволочку и вынесли из дома.
Стеценко оказалась в роли случайной терапевтки, опираясь на свое обучение много лет назад. Когда семья обосновалась в Вышгороде, Стеценко искала предлог, чтобы зайти в гости, привозя девочке футболки или коробку эклеров. Мать девочки ради ее защиты приняла решение сохранить в тайне произошедшее с дочерью и не искать посторонней помощи. «Самые сложные отношения у меня были с мамой», — сказала Стеценко. — «Я была уверена, что в любой момент она скажет мне проваливать, что они сами разберутся».
Стеценко приглашала девочку на прогулки по городу, никогда напрямую не поднимая тему изнасилования. Однажды она спросила: «Как ты думаешь, ты можешь пережить это?» Девочка ответила: «Я справлюсь. Время лечит все». Девочка также рассказала, что чувствует себя виноватой. «Она была уверена, что сделала что-то не так», — говорит Стеценко, — «что она виновата в том, что ее заметили, как будто она каким-то образом привела их в тот день к себе домой». Тот факт, что девушка была готова говорить, заставил Стеценко почувствовать, что у нее появился шанс. Она записала девочку на прием к врачу и познакомила ее и ее маму с профессиональными психологами.
Две недели спустя Стеценко позвонила подруга из Киева и сообщила, что из Ирпеня приехала еще одна пятнадцатилетняя девочка. Российские солдаты ворвались в дом ее семьи и прожили там пять дней. В это время они привязывали ее к кровати и неоднократно насиловали. После того, как девочку и ее семью эвакуировали, она поняла, что беременна. Когда Стеценко начинала свои первые разговоры с девочкой, они говорили не столько о ее травме, сколько о том, что случилось с ее молодым человеком из Ирпеня — он пропал во время оккупации города, и ни у кого не было ни новостей, ни представления, где он может быть и жив ли вообще.
Стеценко пыталась поддержать девочку в тяжелый период: врачи посоветовали ей подождать несколько недель, прежде чем прервать беременность, чтоб дать ей время оправиться от физической травмы. Тем временем девочка сказала Стеценко: «Я понимаю, что внутри меня живет живой человек, и не его и не моя вина, что он там оказался». Мама девочки призналась Стеценко, что часто заставала дочь часами молча смотрящей в окно.
«В большой толпе людей я смогла выявить определенную проблему, а не просто пропустить ее», — сказала мне Стеценко. «Однако я не могу сказать, что хотела бы делать это снова в мирное время». Иногда она приходит домой, наливает большой бокал вина и плачет. Она может становиться параноидальной и контролировать собственную дочь. «Я хочу, чтобы она была в поле моего зрения, чтобы прикоснуться к ней, обнять ее, не расставаться с ней», — сказала она. «Я как будто пришла к страшному пониманию мира, что нигде нет безопасного места, и я ловлю себя на том, что говорю это дочери: в любой момент может произойти что-то ужасное». Но, добавляет она, «пока в Украине идет война, я всегда буду готова».
